Но, кроме того, он заявил мне также, что, по его убеждению, художник должен обладать возможно лучшим образованием, что он, в противоположность Радеке, является противником исключительного и одностороннего музицирования, и сказал мне, что в таком случае я стану чем-то вроде сапожника. Он отнюдь не такого уж низкого мнения о ремесленниках, но еще более высокого о художниках, а при всем том его не оставляет мысль, что позднее я решу по-другому, и в конце концов он ощущает слишком большую ответственность за меня. Мой отец был прав и. настоял на своем, хотя все остальные пытались заставить его изменить точку зрения.
Следующей зимой произошел новый инцидент. Мной овладела честолюбивая мысль написать что-нибудь для оркестра. При своих многочисленных посещениях концертов я все время следил за музыкой по партитуре, и когда мы однажды исполняли в хоровом концерте у Дрейера одну довольно посредственную вещь, я вообразил себе, что мог бы сочинить что-либо, по крайней мере, не хуже этого. Я разыскал стихотворение Адольфа Хольста, которое произвело на меня сильное впечатление своей неистовой экзальтированной романтикой, и написал на него музыку для тенора соло и оркестра. Просматривая мой опус, Дрейер довольно неодобрительно качал головой, но затем заявил мне, что словесное обсуждение мало целесообразно и что он позаботится о том, чтобы я смог услышать свою пьесу. Он поговорил с капельмейстером Шрадером из четвертого гвардейского полка, и тот изъявил готовность выписать голоса и проиграть пьесу на одной из репетиций, так как мой отец, конечно, никогда не дал бы денег на такой эксперимент.
В одно прекрасное утро мои родители, грузовая тележка Дрейер, двое друзей и я отправились на репетицию. Шрадер проиграл длившуюся около двенадцати минут пьесу, прорепетировал пару мест, затем сыграл ее еще раз и позвал, наконец, меня к своему дирижерскому пульту. Здесь он тихо шепнул мне: «Возьмите-ка себя в руки и дирижируйте сами. Если не получится, прервем, и я продолжу».