Я стал резко отрицательно относиться к Верди, Вагнеру, а также к Шуберту и Мендельсону, но зато начал понимать Баха и Генделя. Моцарт и Бетховен остались неприкосновенными: я слишком сросся с их музыкой. Перелом, по всей вероятности, был тесно связан с воспитательным воздействием обоих моих учителей, церковного и камерного музыкантов. И то, что Дрейер с самого начала изучения мной гармонии уделял внимание правильному голосоведению, заложило основу моей любви к полифонии. Дошло до того, что я, как мне показалось, открыл различие между «глупой» и «умной» музыкой и отверг все, что считал тогда «глупой» музыкой.
Мое пристрастие к теоретическим занятиям имело еще одну причину. Примерно в возрасте двенадцати-тринадцати лет я сделал первые попытки сочинять музыку, которых, как до сих пор помню, ужасно стыдился. Помню, как однажды, простудившись, я должен был сидеть дома, и какое-то чувство побудило меня записать то, что я импровизировал. Я никому этого не показывал. Некоторое время спустя я вошел как-то в комнату, когда мать читала журнал; заметив меня, она сказала: «Послушай, какое прекрасное стихотворение»- и прочитала его вслух. Я думаю, стихотворение не столько понравилось матери, сколько, по ее предположению, должно было понравиться мне. Когда я через несколько дней остался один, то написал на эти слова музыку, быть может для того, чтобы так, лечение алкоголизма в екатеринбурге понятным для матери образом, раскрыть, наконец, перед ней тайну моей предыдущей композиции. Тем самым я преодолел свое смущение и стал время от времени писать песни. Одну из них случайно обнаружил мой учитель по скрипке и, к моему изумлению, принял ее всерьез. Однако он настаивал на том, чтобы я прекратил такого рода дилетантские попытки и вновь принялся за композицию только тогда, когда несколько изучу теорию. Болезнь, переутомление всякой всячиной и не в последнюю очередь все более жаркие споры из-за музыки с отцом помешали сколько-нибудь серьезной работе в этом направлении, пока не произошло нечто неожиданное.