Гораздо более положительно я относился к произведениям Регера, в чем, наверное, сильно сказывалась моя склонность к полифонии. Вообще же я чувствовал отвращение к «господствующему» музыкальному стилю. Это следует приписать, пожалуй, тому, что мои лучшие друзья не были музыкантами, а я участвовал в жизни во всех ее проявлениях вообще гораздо больше, чем «стопроцентные» музыканты, не разбиравшиеся ни в чем, кроме музыки. Я требовал от музыки большего, чем «музыкальных эффектов».
Я пережил вместе с живописцами революционный переворот, происходивший в их стане. Я видел в театрах пьесы новейших драматургов и внимательно наблюдал за поисками совершенно новых идеалов и целей в кругу своих знакомых. Да и с внешней стороны в жизни возникло очень много нового. Появились первые автомобили, а также цеппелины и самолеты, говорили о бесчисленных технических и научных изобретениях и открытиях. Женщины начали борьбу за свое равноправие, число студенток росло год от года, суфражистки боролись в лондонском парламенте, корсеты были отменены, кипели споры вокруг узких юбок и новомодных платьев, начали оборудоваться квартирные ванные, отопление в уфе общение между молодыми девушками и нами стало предметом моральных споров всех «серьезных» людей. Мы стали горячими противниками господствовавшего «тупоумия» и многих форм жизни – мы чувствовали себя прогрессивными и революционными людьми. Мы протестовали против вкуса задававших тон политических кругов против «Аллеи победы», против придворных живописцев, против осуждения Ведекинда, против отклонения проекта памятника Гейне, против поведения студентов-корпорантов, против пресыщенных офицеров запаса и так далее. Мы читали «Мэрц», «Симплициссимус» и «Мюнхнер пост». В день девяностолетия принца-регента мы в насмешку устроили «бело-голубой праздник», а на масленицу однажды-(«Бал Валгаллы», в котором высмеивали культ Вагнера. Впрочем, к несчастью танцовщица Люси Кизельхаузен слишком «всерьез» приняла свою роль Валькирии и дочери Рейна и снискала невероятную овацию.