Мы восставали против многого, но не считали нужным занять политически более серьезную позицию, поэтому, попытавшись прийти к какому-то мнению по многим частным вопросам, мы не смогли уяснить себе главного.

Неудивительно, что Эрих Мендельсон заявил, когда началась война: «Теперь многое прояснится». Не могу сказать, что мои друзья пошатнулись в своих взглядах после того, как разразилась война. Некоторые из них остались стоять в стороне, другие отнюдь не дали увлечь себя военному психозу, но находились под впечатлением воодушевления масс. Такое поведение масс в самом деле было нам непонятно, так же как и позиция социал-демократической партии. Слова Вильгельма II «я не знаю никаких партий» были с нашей точки зрения «болтовней». Мы объясняли всеобщее невообразимое воодушевление как сенсационное переживание. За долгие мирные годы люди привыкли волноваться только по поводу сенсаций, так восприняли они и начало войны. Легкомыслие, с которым была встречена война, не поддается описанию. Ликовали по поводу превосходно снаряженных и одетых солдат, потому что у них был статный вид, а о воинах и героях люди имели только то представление, которое им внушили патетические речи, театральные парады 0445120123 и тенденциозное преподавание истории.

Шумное ликование окончилось с битвой на Марне; уже появилась и некоторая усталость от восторгов, повсюду даже соглашались со словами генерал-квартирмейстера, что слишком быстрая победа не явилась бы благом для германского народа. Великое воодушевление начало проходить. Люди стали более задумчивыми, удрученными и печальными, но не роптали. Когда я осенью 1917 года прибыл в гарнизонный лазарет, то был поражен, сколько фатализма и привитого муштрой чувства долга оставалось еще у солдат, в то время как мы не скрывали больше своего возмущения. Из моих близких друзей в Мюнхене оставался еще лишь один негодный к военной службе художник.