Прилль разрешил мне каждое утро присутствовать на репетициях оркестра. Он сажал меня по очереди подле всех пультов оркестра, и музыканты держались в достаточной степени по-товарищески, чтобы терпеть это. Они все были очень любезны ко мне, показывали мне свои инструменты, и за один год, на протяжении которого я почти ежедневно мог бывать в оркестре, я научился очень многому из концертной практики, для чего при иных условиях никогда не представилось бы возможности. Прилль, по-видимому, воображал, что остаток дня, прежде чем вечером опять отправиться на концерт или в оперу, я буду проводить за фортепьяно, но я этого не делал. Оркестр настолько захватывал меня, что я не мог отказаться от присутствия на репетициях, но тогда к полудню я уставал от музыки и стремился к перемене впечатлений, бежал в университет или в мюнхенские музеи; я начал также много читать.
У меня не было знакомств, кроме повседневных встреч с одним школьным другом, который приехал в Мюнхен изучать медицину. У нас было немало одинаковых склонностей. Он охотно стал бы историком искусства, но, будучи евреем, едва ли мог рассчитывать на должность государственного служащего, а на то, чтобы заниматься историей искусства в качестве лица свободной профессии, эфирное масло бергамота купить у него не хватало средств. Таким образом, знакомства и общество не отвлекали меня от работы. Но вскоре у меня возникло желание писать музыку, и в дополнение к «оркестровой практике» я начал работать над симфонической поэмой внушительных размеров. В результате через несколько месяцев я, вопреки всем хорошим планам, снова совершенно разбросался. Прилль заметил это и принял достаточно энергичные меры. Они привели, однако, к тому, что я неделями должен был разучивать одни и те же фортепьянные пьесы, чтобы добиться действительно хорошего их исполнения, а пока этого не случалось, пьеса не откладывалась в сторону. Это вылилось в своего рода дрессировку. Отлично выучив небольшое число пьес, я не приобрел при этом достаточной беглости и уверенности.