Услышав мой ответ, он покачал головой и сказал: «А Вы знаете, что искусство и подлинный альпинизм несовместимы?». Он рассказал мне о своих друзьях, в частности об одном очень известном художнике, писавшем выразительные горные пейзажи, и заявил, что этот его друг, в сущности, не настоящий художник.
По его мнению, определяющим для противоположности между альпинизмом и художественным творчеством является не романтическое или неромантическое настроение, а, насколько мне помнится, то, что подлинный художник должен лепить образ только из самого себя, тогда как альпинисту приходится подчинять себе окаменелые формы, которые ничего не выражают. «Вы можете любить горы,- говорил он,- вы можете глубоко чувствовать атмосферу долин и вершин, но как художник вы никогда не ощутите непреодолимого стремления покорить высящуюся перед вами горную стену. А если вы чувствуете такое стремление, тогда я на основании собственного опыта не верю в ваш своеобразный и субъективный изобразительный дар, которым должен обладать художник».
Я не могу теперь передать этот разговор во всех подробностях. Мы оба вели его на ощупь, подыскивая слова для выражения смутных чувств. Но для меня беседа приобрела особое значение, когда я признался Делаго в своих колебаниях между будущностью дирижера и певца. Он вскочил и заявил мне, что после нашего разговора не представляет меня певцом, диваны дельфин ни в коем случае. В конце концов, не всякий обладатель хорошего голоса является певцом, и он просто не верит, что я могу найти удовлетворение в том, чтобы стоять в костюме на сцене и играть роль. Делаго отнюдь не имел намерения пренебрежительно отозваться о театре или актерах, но заключил из разговора со мной, что на первом месте у меня всегда стоит творчество.
Когда же я рассказал ему о своих попытках композиции, он спросил меня со спокойной и дружеской улыбкой: «Что же Вы сразу об этом не сказали?» Я отвечал, что не знаю еще, смогу ли я создать что-либо, и что надо же иметь профессию.