«Барочность» пластики, порожденная особым напором своей внутренней энергии, свидетельствует о чутком отношении автора к среде, о его умении использовать различные средства художественной выразительности. Но отстаивая перед природой самостоятельность пластического организма, скульптор сообщает материальным объемам излишнюю тяжеловесность, которая ощущается в ритмически хаотичном чередовании скульптурных масс и «иллюзорных» пространств. Четкий ритм напряженных, округло моделированных объемов и больших формообразующих пространств в верхней части статуи сменяется излишним нагромождением скульптурной материи внизу. Человек, находящийся вблизи скульптуры, «подавляется» ею.

При тихой погоде и неярком, рассеянном освещении пластический образ получает иное, более спокойное звучание, а отдельные детали становятся особенно сочными. Скульптурные объемы будто формируются на глазах, как бы набухая под воздействием каких-то внутренних сил, перетекая один в другой. При ярком солнечном освещении каждый объем приобретает четкий графический абрис, словно сдерживающий внутреннюю энергию пластики.

В суммарном зрительном образе скульптуры выражена идея чувственной полноты всего живого, восхищения этой природной красотой. Воплощенная здесь легенда о Медее теряет свою  острую,  жесткую драматичность, присущую мифу о дерзкой влюбленной колхидянке в его еврипидовской интерпретации, разрешаясь скорее в элиановской трактовке, согласно которой обманувшаяся в своих ожиданиях Медея не является причастной к убийству детей. Перед нами могучий образ стойкой страдалицы, а не жестокой, отчаявшейся мстительницы. «Медея» гинеколог чита полна решимости защитить своих детей, а не лишить их жизни. Выбор мифа в его наименее трагическом варианте не случаен. В явной антитезе наиболее распространенному толкованию сюжета с особой отчетливостью проявляется гуманистическая творческая позиция автора.