Отец уже после первого года заметил безалаберность моего мюнхенского образа жизни и почувствовал себя обязанным вмешаться. К сожалению, его добрые намерения проистекали не из достаточного понимания условий, а из многочисленных предрассудков. Он приписал мою разбросанность недостатку энергии Прилля, и так как вообще был невысокого мнения о частных уроках, то настаивал на том, чтобы я прекратил свои занятия у Прилля и поступил в Академию музыкального искусства в Мюнхене. Прилль заранее предвидел, к чему это приведет, и отговаривал меня, но был слишком горд, чтобы пускаться по этому поводу в препирательства с моим отцом.
Сам я на этот раз не смог ничего добиться у отца, как горячо ни противился перемене. Я знал, чем обязан Приллю. Независимо от впечатления, которое продолжала производить на меня его серьезная деловитость, я чувствовал, каким ценным является для меня общение с ним. Как часто он совершал со мной экскурсии, делясь своим опытом. Эти часы были для меня неоценимым творческим дополнением к оркестровым репетициям и посещению концертов. Не было ни одного прослушанного мной произведения, которое мы не подвергли бы обстоятельному обсуждению, причем Прилль указывал мне на различные возможности его восприятия и исполнения. Сам он как дирижер был недостаточно тонок, детские клубы в москве но как художник обладал широким кругозором и умом. И его метод обучения в разговоре или дискуссии тому, что, собственно, вообще не проходили в специальной школе, по отношению ко мне был правильным.
Исходя из этого опыта, я вновь и вновь выступаю ныне за то, чтобы ученик имел в своем учителе личного друга, ибо когда он не нуждается больше в учителе как в таковом, то еще долго ему бывает нужен Друг.
Прилль, да, можно сказать, и я сам, был поражен тем, что главным предметом в Академии я избрал не пение и не дирижирование, а композицию.