Я уже упоминал, что у меня, само собой разумеется, не осталось детальных воспоминаний и суждений, но одно я сознавал довольно отчетливо, вероятно, также благодаря указаниям Арнольда Дрейера, а именно, что исполнение всех произведений было подчинено единому романтическому пониманию. С точки прения, церковного музыканта Дрейера интерпретация Гендедя, Бахала; также Моцарта была неверной, и я считаю вполне возможным, что это суждение было справедливо, и что сильной личности Никиша, близкой звуковому богатству большого оркестра, мало была присуща способность к исторической дифференциации.

Вновь и вновь напрашиваются воспоминания о соответствии тогдашнего общества современной музыке (Рихард Штраус) и концепции музицирования. И это единство я приписываю тому, что молодежь того времени полностью подчинялась влиянию определенного стиля и в большинстве своем не могла освободиться от этого влияния также и в дальнейшем. Лишь немногие наподобие меня обращали внимание на слабости и уродства.
Мне повезло в там отношении, что безыскусственность родительского дома позволяла мне сразу же распознавать снобизм, а мой учитель по фортепьяно, будучи церковным музыкантом, и мой учитель по скрипке, будучи камерным музыкантом, предостерегали меня от напыщенного, по их мнению, стиля новейших инструментальных сочинений. Я до сих пор помню слова Дрейера: «К чему, собственно, саксофоны в «Домашней симфонии»?» Были, следовательно, и инакомыслящие, беруши Однако официальная борьба вокруг Штрауса развертывалась на совсем другой платформе, там спорили не о духе его музыки, а о «какофонии» и тому подобных внешних явлениях. Там шла речь об одежде, а не о теле.
Публика популярных концертов, генеральных репетиций и абонементных концертов являлась по большей части одним и тем же музыкальным обществом, только выступавшим в трек различных аспектах: в виде средних, интеллектуальных и задающих тон кругов. Различия покоились в меньшей степени на составе публики, нежели на ее поведении, и это в высокой мере обусловливалось внешними факторами.