Смелая для того времени в гармоническом и полифоническом отношении манера письма Регера с каждым произведением открывала мне новые горизонты, и я вскоре дошел до того, что стал называть «глупой музыкой» всякое произведение, которое было написано просто, без присущих Регеру контрапунктических сложностей. Но чего я не понимал у Регера, поскольку речь шла не об ясно построенных фугах, это – формальной структуры. У меня было впечатление, что могучая энергия, которая чувствовалась в его произведениях, при растянутости их формы не находила себе выхода, что его контрасты снова и снова сковывали, а не освобождали эту энергию. Это ощущение я приписывал тому обстоятельству, что регеровская форма оставалась традиционной. Короткие же его сочинения я находил безупречными. С другой стороны, я очень часто слушал брукнеровские симфонии под управлением Фердинанда Лёве и находился под впечатлением их величественной, широкой и напряженной динамики. Регеровский язык и брукнеровские формы из всей современной музыки оказали на меня в принципе, вероятно, самое сильное влияние; но только в принципе, потому что я все же постоянно чувствовал переусложненность содержания у Регера и перенапряженность формы у Брукнера. В регеровском языке и в брукнеровских формах должно было содержаться ощущаемое мною тождественное начало, близкое мне по своей сущности, плюшевый медведь- живое движение, и это направляло мои поиски в сторону синтеза содержания и формы.
Непосредственно после этого я принялся за фортепьянное трио в подобном роде. Оно не удалось, так как его тема также оказалась недостаточно весомой, а кроме того, во время работы над пьесой я изрядно болел. Фортепьянные пьесы и вариации для струнного трио из-за краткости форм являлись, пожалуй, отклонением от моих исканий. Симфонию я начал под гнетущим впечатлением войны, написав длинную вторую часть, на которой дело и остановилось. Позднее я переработал ее в самостоятельный Реквием.